забавно, но, размышляя об этом сейчас, я понимаю, что в то утро, в ту самую минуту, пока я хлопал глазами на лестнице, у меня была возможность избрать другой путь, совершенно отличный от того, которым я в итоге пошел. но конечно же я не распознал критический момент. сдается мне, мы никогда не распознаем его вовремя.

— тихий настойчивый голос у нас в голове — почему он так мучает нас? — спросил он и выдержал паузу. — может быть, он напоминает нам о том, что мы живы, что мы смертны, что каждый из нас наделен неповторимой душой, расстаться с которой мы так боимся, хотя она-то и заставляет нас чувствовать себя несчастнее всех прочих созданий?

кроме того, что, как не сама боль, обостряет наше ощущение самости? ужасно, когда ребенок вдруг осознает, что он — обособленное от всего мира существо, что никто и ничто не страдает, когда он обжег язык или ободрал коленку, что его боль принадлежит лишь ему одному.

я вдруг ясно представил себе картину: фрэнсис, иссохший старик с трясущейся головой, сидит в инвалидном кресле. напротив — другой старик, это я. запертые вдвоем в прокуренной комнате, мы в сотый раз обмениваемся все теми же репликами: «ты обиделся?» — «нет». — «обиделся?» — «нет».

после смерти банни я часто думал, что акт убийства по крайней мере связал нас на веки вечные: мы не просто друзья, а друзья-до-гробовой-доски. тогда эта мысль была единственным утешением, но теперь от нее хотелось выть. навсегда, навсегда я повязан с ними одной веревочкой, и иного уже не дано.